О героизме, терроризме и социальном насилии: заметки политического психолога

Как поведенческие, так и психологические отличия террористов 1990-2010-х от их предшественников в 1950-1980-х отражают глобальный тренд в сторону клерикализации и примитивизации политического мышления. Структура и логика религиозных мотивов и буквальная вера в посмертное вознаграждение – всё это придаёт действиям террористов особую жестокость по сравнению со светскими «революционными романтиками». Автор обосновывает свои выводы, опираясь не только на литературные источники, но также на личные многолетние наблюдения и опыт практической работы с политиками различной ориентации.

Опасная психологическая тенденция сопровождается размыванием граней между состояниями войны и мира, а также между военными, производственными и бытовыми технологиями: новейшее оружие становится всё более дешёвым и доступным. В статье показано, сколь фатальными последствиями для мировой цивилизации чреват регресс гуманитарного интеллекта на фоне ускоряющегося технологического развития. Согласно независимым расчётам учёных Австралии, России и США, текущее столетие обещает стать переломным не только в человеческой истории, но и во всей планетарной эволюции, что накладывает особую ответственность на нынешние поколения.

На протяжении тысячелетий групповая солидарность строилась на образе общего врага («они – мы»), в контексте которого, вместе с тем, упрощалось смыслообразование. Сегодня решающим условием сохранения планетарной цивилизации становится освоение людьми стратегических смыслов, свободных от межгрупповой конфронтации. Социально-психологические эксперименты (М. Шериф и др.) и политические наблюдения в кризисных фазах истории свидетельствуют о возможности неконфронтационной консолидации. Новейшая междисциплинарная наука содержит основу для формирования общечеловеческих смыслов, однако реальные политические настроения в настоящий момент дрейфуют в опасном направлении.

Ключевые слова: героизм, терроризм, насилие, закон Веркко, техно-гуманитарный баланс, религия, идеология, конфронтация, цивилизация, будущее.

Akop P. Nazaretyan

Heroism, terrorism, social violence and the future of civilization: Notes in political psychology

Behavioral and psychological difference between the terrorists of the 1990 – 2010s and the ones of the 1950 – 1980s reflects an overall trend towards increasingly primitive political thinking. The structure and logic of religious motivations and the literal faith in the afterlife rewards make the terrorists’ activities more cruel and destructive compared to the ones of the secular “revolutionary romanticists”. The author’ conclusions are not only on the literary sources but also his personal observations of many years and his practical experience with the politicians of various allegiances.

The dangerous psychological trend is accompanied by the diffusing margins between war and peace conditions and also between military, production and home technologies: modern weapons are every day cheaper and more easily available. The paper shows that the regress in humanitarian intelligence coupled with the accelerating technological development is fraught with fatal effects for the global civilization. Independent calculations made by the scientists in Australia, Russia and USA have shown that the current century is expected to be crucial not only for human history but also for the whole planetary evolution; this puts special responsibility on the present-day generations.

Throughout millennia, group solidarity has been supported by the image of common enemy (“them – us”), which at the same time has facilitated the meaning formation. Actually, the key conditions for the Earth civilization’s sustainability are formation and mass assimilation of new strategic meanings free from intergroup confrontations. Social-psychological experiments (Muzafer Sherif et al.) and political observations show that consolidation without confrontation is available. Modern cross-disciplinary science provides the basic points for panhuman meanings; yet, real political attitudes are currently drifting into a dangerous direction.

Keywords: heroism, terrorism, violence, Verkko Law, techno-humanitarian balance, religion, ideology, confrontation, civilization, future.

А.П. Назаретян

О героизме, терроризме, социальном насилии и перспективе цивилизации: заметки политического психолога

Мы создали цивилизацию «Звёздных войн» с инстинктами древнего каменного века, общественными институтами Средневековья и технологиями, достойными богов.

Эдвард Уилсон

В 1960-х гг. «Комсомольская правда» рассказала о случае из провинциальной школьной жизни. Совет пионерской дружины постановил отнять у пятиклассника красный галстук за плохое поведение. Но подросток сражался кулаками, ногами и зубами, так и не отдав своё сокровище ни старшим товарищам, ни пришедшим на подмогу учителям. За это его исключили из школы, и дело о «хулиганстве» было передано в детскую комнату милиции. Приехавший из столицы журналист, сурово раскритиковав действия педагогов, обратил внимание на то, что при иных обстоятельствах поведение пионера могло бы быть признано героическим.

А вот ещё более драматичный эпизод. В январе 1986 г. в одной ближневосточной стране произошла неудавшаяся, но кровавая попытка военного переворота, на улицах столицы слышались перестрелки и взрывы авиационных бомб. Жён и детей иностранных сотрудников срочно привезли к оказавшемуся поблизости английскому кораблю (до которого ещё следовало дойти вброд) для эвакуации. Большую часть нажитого за годы работы в стране личного имущества приходилось, конечно, оставить на произвол судьбы.

Неожиданно супруга секретаря советского посольства (обоим – за тридцать) заявила мужу: «Делай что хочешь, но без двух вещей не уеду!» Речь шла о норковой шубе, заказанной по каталогу и уже полученной из ФРГ, и японском видеомагнитофоне – символах принадлежности к тогдашней московской элите. Чтобы добыть и принести эти предметы, требовалось пройти полный угроз путь. Его самый опасный отрезок – через парадную площадь (по размерам около половины Красной площади в Москве), за трибунами которой укрылись, перестреливаясь между собой, две группы солдат. Наш «рыцарь», разыскав где-то белую простыню и размахивая ею над головой, с громким криком «совет рафик» («советский товарищ») пошёл по площади. Солдаты, уважив такую отчаянность, приостановили стрельбу, и желанные сокровища были доставлены даме, которая благополучно уплыла с ними из страны.

Поведение любящей жены оставим без комментариев, но муж очень гордился своим поступком. А меня занимал тогда вопрос, который я так и не задал из-за его очевидной бестактности: стал ли бы молодой человек так же рисковать собственной жизнью, если бы речь шла о спасении жизни благоверной? Или решающую роль сыграла устоявшаяся привычка подчиняться диктату властной супруги? И вообще, можно ли считать его поступок героическим?

Самоотверженные действия, кажущиеся извне довольно нелепыми, нередки в критических ситуациях. Рассказами о них полна и бессмертная классика. Алкоголик Никита Пряхин из «Золотого телёнка» бросается в горящий дом, вспомнив, что на кровати осталась непочатая бутылка вина, и гибнет, «совершив – по замечанию авторов романа – единственный в своей жизни героический поступок». А трусоватый аферист Паниковский, поняв, что у него забирают добытые дензнаки, с отчаянным криком: «А ты кто такой?» – кидается на заведомо более сильного «командора»…

Автору этих строк довелось на протяжении более двадцати лет (в 1960-х – 1980-х гг.) работать с партизанами, подпольщиками, а также с теми, кого даже советская печать называла «террористами», действовавшими в Латинской Америке, Ближнем, Среднем Востоке и Африке. Как психолога меня поражало многообразие мотивов, побуждающих людей рисковать физическим благополучием и самой жизнью. Были среди них по-настоящему храбрые, беззаветно преданные той или иной идее. Встречались персонажи с маниакальными садомазохистскими наклонностями – эквивалентность маниакальной и героической мотивации подробно описана в научной литературе (Hare 1999). Но помню и людей достаточно робких, чтобы не сказать трусливых, или корыстных, которые при определённых обстоятельствах совершали (иногда в истерическом порыве) самоотверженные поступки. Не перестаёт удивлять и зависимость переживания от актуализованной установки. Фронтовик с боевыми ранениями и наградами едва скрывает волнение в приёмной у дантиста. Десантник-парашютист испытывает головокружение при взгляде вниз с балкона пятого этажа. Молодой революционер из Эквадора, прошедший жестокие пытки в полицейских застенках и плевавший в лицо дознавателям, покрывается холодным потом от страха, узнав, что московский врач предложил ему лечить простуду горчичниками; даже намёки хорошенькой медсестры на его мужское достоинство не заставляют согласиться на «болезненную» процедуру.

А ещё вспоминаю, как южноамериканские наркобароны, проникшись после умелой агитации идеями «борьбы с империализмом», обретали новые смыслы и самооценки. Известно, что многие из русских революционеров, знаменитых героев гражданской войны также начинали карьеру банальными грабителями. В тюрьмах пламенные борцы за народную власть вербовали новых сподвижников – и такие факты из истории КПСС до боли напоминают похождения нынешних агитаторов от «ИГИЛ»…

В разгар Второй мировой войны российско-американский социолог П.А. Сорокин (1991) сформулировал закон поляризации. При катастрофической обстановке в любом человеческом сообществе выделяются два поведенческих полюса. С одной стороны, актуализуются социальные и психические патологии, крайний эгоизм, трусость и злоба. С другой – «альтруистическое перевоплощение», благородство и самопожертвование. Концептуально это восходит к социологическим моделям В. Парето и Э. Дюркгейма и коррелирует с социальной теорией магнита, согласно которой не только имущественные и властные, но и нравственные иерархии спонтанно воспроизводятся подобно нераздельным магнитным полюсам. На элементарном уровне воспроизводимость функциональных ниш при смене индивидуального состава популяции обнаруживают даже эксперименты с животными (Helder, Desor, Toniolo 1995).

Действительно, максимальное разнообразие поведенческих стратегий, особенно в кризисе, повышает шансы популяции на выживание. Но это – взгляд социолога, этолога, специалиста по популяционной генетике, синергетике и теории систем. А как насчёт индивидуальной мотивации? Что всё-таки отличает «героическое» действие от «преступного», «внушённого», «маниакального» или попросту корыстного, если они несут с собой очевидный смертельный риск? Однозначна ли зависимость атрибуций от собственных ценностных ориентаций наблюдателя?

И. Кант (1994) различал среди добрых поступков «приятные» и «моральные»: первые совершаются по душевной склонности, а вторые требуют волевого усилия. Не секрет, что альтруистическое поведение может быть сопряжено с волевым подавлением инстинктивного сопротивления или с выработанным (послепроизвольным) навыком, но может быть обусловлено и непроизвольным импульсом, имеющим глубокие эволюционные корни. Соответствующий инстинкт, унаследованный человеком, на некоторой фазе культурного развития дополнился «прагматикой» небесного вознаграждения. Гораздо позже люди обрели способность к сознательному выбору между добром и злом, и я постараюсь показать, что в любом случае самоотверженное действие может квалифицироваться как собственно героическое только тогда, когда оно не обусловлено верой в небесное воздаяние. Далее оценки, конечно, определяются нашими социальными и политическими взглядами. Кто-то сочтёт героизмом сражение пионера за красный галстук против строгих учителей, а дама, тоскующая по «настоящему мужчине», восхитится поступком мужа, рискнувшего жизнью ради женского каприза.

В этой неисчерпаемой теме меня особенно интересует сравнение разновидностей политического терроризма. В частности, того, с «красным» оттенком, который преобладал в 1950-х – 1980-х, и современного, сдвинутого в сторону «чёрно-зелёного» цветового спектра.

До 1990-х понятие «политический терроризм» бытовало в публицистике, но ещё не было так популярно. Впрочем, оно и теперь не имеет внятного определения. В 2004 г. американский коллега подарил мне открытку с фотографиями Дж. Буша-младшего и У. Бен Ладена и надписями: «Good Terrorist», «Bad Terrorist», но это, конечно, злая сатира. В «солидной» литературе террористами обычно не называют президентов и генералов, направляющих бомбардировщики против мирного населения – этот термин применяется к группам и лицам без высоких официальных должностей, убивающих, хотя и под политическими лозунгами, но «не по чину».

В таком смысле команда «бородачей», приставших на шхуне «Гранма» к берегам Кубы, Э. Че Гевара, безуспешно разжигавший массовые восстания от Конго до Боливии, сандинисты периода вооружённой борьбы против диктатуры А. Сомосы, партизаны Сальвадора, Колумбии и Анголы, итальянские «Красные бригады» – все они могут квалифицироваться как политические террористы. А слепая вера некоторых из них в ленинизм, маоизм или иную теорию «социального прогресса» по эмоциональному накалу подчас созвучна религиозному фанатизму исламских боевиков.

Но «революционные романтики» штурмовали казармы, военные и полицейские заставы, отстреливали одиозных, с их точки зрения, политиков – и при этом обычно стремились свести к минимуму жертвы среди мирного населения. Даже угон самолётов и прочие формы шантажа сопровождались предметными требованиями и переговорами, так что у заложников сохранялись шансы на жизнь. Сказанное относится и к националистам всех родов и мастей. В том числе к палестинцам, среди которых тогда преобладали откровенно атеистические настроения (служившие подчас поводом для конфликтов с религиозными соседями): они, как правило, убивали заложников только после того как переговоры заходили в тупик. А ирландцы и баски предупреждали о взрыве с таким расчётом, чтобы полиция не успела найти и обезвредить бомбу, но успела эвакуировать публику.

Это не похоже на действия террористов новой формации, и здесь прослеживается существенное различие между адептами европейских квазирелигий Нового времени (национальных, классовых идеологий) и классических богооткровенных религий – различие, которое важно учитывать в практической работе. Отвлекаясь от бесконечных индивидуальных вариаций и ориентируясь на постулат субъективной рациональности (Петровский 1975; Назаретян 1985), схематически представим образцы мотивационной логики.

Для радикалов светского толка божественный авторитет идеологических лидеров, посмертная жизнь и воздаяние – красивые метафоры. Очень часто перспектива бессмертия в благодарной памяти потомков компенсирует личностные комплексы и рационализует бессознательные импульсы аффективной агрессии, облагороженные смыслами служения идее. Но, готовые отдать жизнь ради лучшего будущего, они вдохновляются личным присутствием в грядущем мире в качестве бессмертного образа.

Компенсаторный механизм религиозных воинов выстраивается иначе: они служат небесному Хозяину (чьи распоряжения, включая благословение на Священную войну, получают через Его земных представителей), а Рай и Ад для них – не фигуры речи, но реальные пространства обитания. Отправляя неверных на вечные муки, «смертник» обеспечивает собственной душе столь же вечное блаженство. В некоторых версиях ислама гарантия безусловного и немедленного перемещения в рай дополняется ещё и своеобразным бонусом: погибший в священной войне может в последующем ходатайствовать о привлечении в райскую обитель семидесяти душ своих близких (Харрис 2011). Поэтому соседи поздравляют родственников покойного и стараются им угождать, надеясь так обеспечить себе протекцию на небесах.

О том, насколько буквально понимаются все эти фантазии, свидетельствует рассказ сотрудника Моссад, приглашённого в 2009 г. на заседание Антитеррористического комитета при Госдуме РФ. Объясняя, почему мужчин «шахидов» всё чаще сменяют женщины, он напомнил, что мусульманский рай «поинтереснее» христианского, где бестелесные души пребывают в блаженной прострации – правоверный мусульманин после смерти попадёт в царство вечного веселья, где пьют вино и любят женщин. Но для полноценных любовных утех необходимо сохранить соответствующие органы, и парень, обвязав туловище взрывчаткой, защищает от неё половой член стальными щитками. Такие локальные «доспехи» изменяют походку, так что агенты спецслужб научились визуально фиксировать приближающегося самоубийцу, после чего обезвредить его – дело техники. Поняв это, организаторы терактов стали использовать женщин, которым «терять нечего», а потому и не требуется особых ухищрений.

Литература полна историями о «чёрных» вдовах и невестах, взрывающих себя ради воссоединения с погибшими воинами. А порой желание попасть в рай и вовсе самодостаточно: «Я не намеревался никому мстить. Я просто желал стать мучеником» (Харрис 2011, с.46)…

Несколько заострив, рискну утверждать, что самопожертвование в светском контексте оставляет нам широкий простор для оценок, в зависимости от собственных убеждений, между вехами «героизм – идиотизм – преступление». Самопожертвование же на религиозной почве всегда, по большому счёту, корыстно, и здесь оценочная шкала уплощается, исключая координату героизма. И главное: сдвиг в сторону религиозного террора – один из симптомов духовного регресса, в чём мы убеждаемся, проследив долгосрочные исторические тренды.

Вера в посмертную жизнь (сначала чужую, а потом и свою собственную) сопровождала историю рода Homo на протяжении миллионов лет и, согласно антропологической версии, сыграла важную роль в обеспечении его жизнеспособности (Nazaretyan 2005; Назаретян 2005, 2017). Много позже, в неолите и в первых городах-государствах образ загробного бытия обретал многообразные формы, и вплоть до начала осевого времени мифологическое мышление безраздельно доминировало в культуре (Ясперс 1991). Одна из его характерных особенностей в том, что моральная аргументация апеллировала исключительно к потусторонним силам (тотемическим предкам, богам), которые видят всё то, что людям невидимо, и неотвратимо карают за дурной поступок (Ярхо 1910). Мысль о свободном индивидуальном выборе и внутренней ответственности слабо представлена в инфантильном мифологическом мировосприятии.

Около середины I тысячелетия до н.э. в географически далёких друг от друга регионах мира начали независимо формироваться зачатки качественно нового – критического мышления. Заратуштра и иудейские пророки, греческие киники, софисты и их оппонент Сократ, Будда и Конфуций переосмысливали устаревшие мифы, обосновывая иные резоны для альтруистического поведения, милосердия, сдерживания и сублимации агрессии.

К. Ясперс, отчётливо выявив столь масштабную и радикальную перемену культурных кодов, оставил решение вопроса о его причинах («загадка одновременности») будущим историкам. Последующие исследования обнаружили связь между духовным брожением осевого времени и непомерным ростом кровопролитности военных конфликтов из-за широкого распространения стального оружия (Берзин 2009; Назаретян 2017). Сочетание высокоубойного, лёгкого и дешёвого оружия с устаревшими нормами человеческих отношений (сформировавшимися при бронзовом оружии, доступном лишь физически очень сильным профессиональным воинам) грозило крахом передовых цивилизаций. В итоге те государства, где своевременно не появились «философы», политики и полководцы новой формации – Египет, Вавилон, Ассирия, Урарту и др., – не смогли встроиться в новую историческую эпоху. Так в очередной раз реализовался селективный механизм техно-гуманитарного баланса – системная зависимость между инструментальной мощью, качеством культурно-психологической регуляции и внутренней устойчивостью социума (Назаретян 2009, 2017).

Здесь нам важно то, что новые альтруистические мотивировки исключали апелляции к потустороннему поощрению-наказанию. Где рост скептических умонастроений обесценил привычную богобоязнь, там формировалась новая инстанция нравственного самоконтроля – нечто созвучное тому, что в современном русском языке называется словом «совесть» (Назаретян 1994). В учении Сократа использован термин Даймон, в учении Конфуция – Жэнь. Спустя полтора тысячелетия арабские философы-зиндики («безбожники»), предтечи европейского Возрождения, использовали в близком значении слово Инсанийя – Человечность как качество высокоразвитого ума, побуждающее человека, не верящего в божьи кары и награды, творить добро, избегать зла и идти на выручку несчастному. В Х в. они рассуждали о нравственном превосходстве добродетели атеиста над добродетелью правоверного, поддерживаемой Божьим страхом (Сагадеев 2009).

То была эпоха в истории Европы и Ближнего Востока, когда три «тёмных века», последовавших за гибелью Рима, сменились серией «малых Ренессансов», ознаменовавшихся восстановлением памяти об античной культуре. Во многом это заслуга завоевателей-мусульман, которым в ту пору античная философия была ближе и понятнее, чем христианам. Именно усилиями их философов сохранились и дошли до нас – в переводе с арабского – многие тексты греческих мыслителей, уничтожавшихся католической церковью (Бродель 2008).

Дело в том, что с разрушением Рима первая волна осевого времени пошла на спад. На историческую авансцену вышли недавние рабы и варвары, не привыкшие мыслить мир без Хозяина или Отца и не готовые воспринять высоты античной нравственной аргументации, а христианская теология строилась на тотальном отвержении прежней «языческой» культуры. Один из её первых апологетов Тертуллиан настаивал на том, что только ум, не развращённый философией, способен достичь высот истинной веры, и этот тезис доминировал в раннем христианстве (Уколова 1992). Социальное мышление вернулось на исключительно мифологический уровень, и моральные резоны вновь свелись к небесным санкциям.

В мифологии Средневековья логика альтруистической мотивации и эмоциональных переживаний оставалась прочно привязанной к образу небесного Хозяина, Его воли, одобрения и осуждения. Известно, что в мировосприятии раба даже сильные телесные страдания не только облегчаются, но и изменяют эмоциональную валентность, если они обусловлены волей хозяина. Как указывает французский историк Ф. Арьес (1992), средневековые европейцы полагали величайшим несчастьем и Божьей карой внезапную лёгкую смерть без покаяния и причастия. Напротив, милостью считалось долгое мучительное умирание, очищающее душу от грехов и сулящее ей райское блаженство. В мире, переполненном физической болью, спасала любовь к Богу как источнику очистительных страданий. Такое мировоззрение рационализовало и садизм палачей, изощрявшихся в искусстве максимально ужесточить предсмертные муки осуждённого и тем самым спасти душу грешника против его воли.

В ХХ в. этот механизм идентификации с агрессором (по терминологии А. Фрейд) во всём его драматизме наглядно представлен Б. Беттельгеймом, описавшим, как узники концлагеря влюблялись в эсэсовцев, подражали им и восхищались ими (Bettelheim 1960). После теракта 1973 г. в Стокгольме, когда заложники шокировали журналистов настойчивым стремлением оправдать действия похитителей, в политологии утвердилось понятие Стокгольмский синдром.

Характерную для людей способность наслаждаться мучениями усвоили и некоторые домашние животные. Я видел, как подопытные псы радостно приветствуют экспериментатора, готового приступить к операциям со скальпелем. А сотрудница Павловской лаборатории М.Н. Ерофеева провела строгий эксперимент. Голодной собаке перед подачей пищи, вместо памятных всем звоночков, наносился слабый удар током. Собака, привыкнув к такой последовательности, реагировала на боль выделением слюны и радостным вилянием хвоста. Постепенно сила тока увеличивалась вплоть до ожоговой степени – и даже в ответ на весьма чувствительную боль собака выделяла слюну и радостно виляла хвостом. Английский физиолог Ч.С. Шеррингтон, посетивший лабораторию в 1913 г. и высоко оценивший эксперимент, заметил: «Теперь… стала понятна стойкость христианских мучеников!» (Петровский, Ярошевский 1998, с.290).

Действительно, перед нами донельзя упрощённая модель переживаний человека в ожидании близкого воздаяния, и она представляет отношение к своим и чужим страданиям в религиозной картине мира, независимо от содержательных вариаций. Когда христианские девственницы осаждали резиденцию римского проконсула, требуя, чтобы их бросили на съедение голодным львам (Каневский 1998), каждая жаждала встречи с возлюбленным Христом. Мученическая гибель во славу Святой Веры под улюлюканье злорадной толпы переживалась как сладостное преддверье желанных объятий. Мотивации такого рода кажутся абсурдными рациональному наблюдателю, но они хорошо знакомы психологу, изучающему действия религиозных террористов.

Самоубийства как средство ускоренного входа в Царство Христово были широко распространены в раннехристианских общинах, и это, наряду с негативным отношением к половым контактам и деторождению, внесло свою лепту в депопуляцию Римской империи (Каневский 1998; Трегубов, Вагин 1993; Арутюнян 2000). Поэтому, когда христианские правители оказались у власти, им пришлось принимать решительные меры против таких настроений. Идейную борьбу за их развенчание возглавил Августин, добившийся того, что Церковные Соборы (уже после его смерти, в VI в.) объявили добровольный уход из жизни смертным грехом. Параллельно он разработал концепцию священных войн, поощрившую жертвование своей и чужими жизнями при оговорённых условиях. С тех пор «никогда Церковь наставляющая не осуждала все виды войн» (Контамин 2001, с.311), а пацифистов объявляла еретиками (Брок 2000).

Такая двусмысленность – условие долгожительства всех реальных религий. Например, в Коране различают Мекканские и Мединские аяты. Божественные откровения, полученные Мухаммедом в Мекке, значительно миролюбивее тех, что изложены в Медине и уже чётко ориентированы на войну против неверных; при этом мусульманские богословы разработали «принцип упразднения», согласно которому позднейшие тексты имеют преимущество (Большаков 2000). В итоге, как отмечает исследователь исламской религии П. Сукхдео, Коран, подобно прочим священным книгам, содержит «выбор на все случаи жизни. Если ты хочешь мира, то найдёшь стихи, призывающие к миру. Если стремишься к войне, – отыщешь агрессивные» (цит. по (Докинз 2008, с.430)).

Здесь мы возвращаемся к тому, сколь далеко идущие практические последствия имеет буквальное понимание смерти как перехода в иной мир и соответствующее отношение к человеческой жизни. Документальные свидетельства доносят до нас ответ фанатичного палача С. де Монфора (XIII в.) на вопрос подручных, как отличать еретиков от добрых католиков: «Убивайте всех, Господь узнает своих» (Бейтман 2004, с.63). А в XVI в. испанские конкистадоры нашли «гуманное» решение вопроса о том, как сочетать христианизаторскую миссию с искоренением аборигенов. После того как Папская булла 1536 г. объявила индейцев человеческими существами (хотя многие предпочитали считать их экзотическим видом обезьян), стали применять простенькую процедуру. Туземного младенца крестили и тотчас разбивали ему голову (Russell 1957). Так душа, очищенная от грехов предков, улетала в рай, и вместе с тем освобождалось жизненное пространство для благородных идальго и их отпрысков…

Примеры подобного рода можно продолжать бесконечно, и они иллюстрируют вывод, который представляется актуальным. Коль скоро перед нами не «плюралист» и не политический позёр, а человек, верующий в загробное бытие буквально и без обиняков, то превратить его в убийцу или самоубийцу – технологически простая задача. Не стоит обманывать себя ссылками на наркотическое опьянение (используемое иногда при завершающем этапе операции), на «правильные» и «неправильные» религии или на то, что терроризм можно одолеть ужесточением репрессий. Сегодня заигрывание с религией – это распашка почвы под все формы социального насилия.

Эпохи Возрождения и Просвещения, ставшие ответом на системный кризис сельскохозяйственной цивилизации, востребовали рационалистические модели античного мышления, сделав Европу лидером исторической эволюции. С критическим мышлением обретали новую силу и «взрослые» нравственные мотивации. Правда, жить без войн и идеологий люди не научились, так что место конфессиональных размежеваний скоро стали занимать национальные, сословные и классовые. И всё же изменившееся представление европейцев о жизни и смерти способствовало решительному сокращению кровопролитности, как в военных конфликтах, так и в быту. Социологические исследования в XIX и в ХХ вв. показали, что плотность бытового насилия пропорциональна религиозности населения (Ганнушкин 2011; Докинз 2008), а войны в Европе с 1648 (конец Тридцатилетней войны) по 1914 г. характеризовались беспрецедентно низким числом жертв. Нельзя не признать, что это «компенсировалось» беззастенчивым истреблением туземного населения в колониях, а когда внешний резервуар для «сброса» европейской агрессии был исчерпан, она переориентировалась внутрь континента. Но даже мировые войны ХХ в. по коэффициенту кровопролитности (отношение среднего числа убийств к численности населения) не идут в сравнение ни с религиозными войнами Средневековья, ни с насилием в более ранних эпохах (Elias 1939/2000; Gurr 1981; Cockburn 1991; Keeley 1996; Eisner 2003; Nazaretyan 2009; Pinker 2011; Назаретян 2017). Добавлю, указанный коэффициент нелинейно, но последовательно снижался на протяжении тысячелетий, с ростом убойной мощности оружия и демографической плотности. Этот парадоксальный факт объясняется тем, что разбалансированные общества последовательно «выбраковывались» из истории, разрушив природные и геополитические основы своего существования (модель техно-гуманитарного баланса).

Инерция идеологического мышления, всегда разделяющего людей на «своих» и «чужих», обусловлена важнейшей «проективной» ролью межгрупповых напряжений. В 1930-х гг. финский криминолог В. Веркко высказал неожиданную догадку: во все времена и во всех культурах основным источником насильственной смертности оставались не военные, а бытовые конфликты. Догадка была подтверждена дальнейшими исследованиями и обозначена в исторической социологии как закон Веркко (Verkko Law) (Pinker 2011). Испокон веков поиски внешнего врага ограничивали напряжение внутри рода, племени, вождества, государства и т.д. Уже первобытные вожди регулярно стравливали между собой племенную молодёжь, и на поддержание вражды между соседями изначально нацелены многие обычаи (Савчук 2001).

Кроме внутригрупповой консолидации и переноса агрессии, образ врага на протяжении тысячелетий обеспечивал также фундаментальную функцию смыслообразования, которая заметно упрощается в условиях реальной или потенциальной войны. Ментальная матрица «они – мы» задавала вектор военных, политических, конфессиональных, классовых и партийных союзов, а с уничтожением общего врага требовала размежеваний между недавними соратниками. Ещё нагляднее, чем история межплеменных и международных отношений, это положение иллюстрируют драматические истории революционных движений во всех частях света: захватив власть, победители очень скоро принимались уничтожать друг друга.

Неизменная репродукция столь убогого механизма в истории удручает. Но о возможности альтернативного – не основанного на конфронтации – механизма человеческой солидарности свидетельствуют не только философские рефлексии, но также социально-психологические эксперименты и факты политической истории.

В конце 1950-х американские психологи доказали, что основу консолидации может составить не только ненависть к злонамеренному субъекту (образ общего врага), но и созидательная задача (образ общего дела). Две группы мальчиков 12-13 лет были приглашены на отдых в лесные лагеря. На одной из первых прогулок (строем и с флагами) им как бы невзначай устроили встречу, после которой возникло чувство соперничества, а затем и взаимной вражды. Состязания в бейсбол и волейбол только разожгли вражду, а попытки воздействовать через неформальных лидеров лишали добровольных миротворцев авторитета.

Классика жанра – создать третий лагерь с особыми привилегиями и так обеспечить солидарность ребят из первых двух лагерей против «выскочек». Но экспериментаторы пошли иным путём. С их ведома отказал грузовик, снабжавший оба лагеря продовольствием, и потребовалось общими усилиями толкать гружёную машину до вершины подъёма. Повредили водопровод, починить который можно было только сообща, работая рядом и помогая друг другу. Затем ребятам предложили заказать популярный кинофильм, а деньги собрать вскладчину. Так вражда уступала место сотрудничеству, и когда пришло время возвращаться в город, все решили ехать в одном автобусе (Sherif et al. 1961).

В те же годы идея неконфронтационной солидарности прошла великое испытание: планетарная цивилизация балансировала над пропастью, и то, что в прежней политической истории проявлялось обнадёживающими, но не очень успешными проектами, обернулось теперь подлинными историческими прорывами. Успешное завершение ХХ века было обеспечено эффективным соглашением между равно амбициозными сверхдержавами о неприменении первыми атомного оружия, договорами о его нераспространении, о запрете его испытаний в трёх средах, а позже и о международных экологических мероприятиях.

Во второй половине века плотность смертоносного насилия в мире существенно ограничилась, хотя только на полях сражений «Холодной» войны погибли в общей сложности до 25 млн. человек (Назаретян 2017). К 1980-м гг. самые острые международные кризисы, чреватые тотальным ядерным конфликтом, остались позади: человечество психологически адаптировалось к новому оружию, и глобальная геополитическая система достигла устойчивости. За этим последовало ослабление одного из двух её полюсов, так что в 1989 г. философ-гегельянец Ф. Фукуяма (1990) провозгласил наступающий «конец истории»: с поражением коммунизма, политические конфликты и войны уйдут в прошлое и весь мир успокоится в лоне либеральной демократии.

Статья сразу сделалась бестселлером, поскольку была созвучна ожиданиям читателей по обе стороны поднимавшегося железного занавеса. Но, если военных угроз нет, то не нужно дальше тратить огромные средства на оснащение Пентагона, ЦРУ и прочих военизированных структур – и соответствующие бюджеты с трудом проходили в Конгрессе. В 1993 г. получил распространение новый международный бестселлер: политолог С. Хантингтон (1994) облил благодушных сторонников Фукуямы холодным душем, объявив, что теперь мир расколется по религиозной принадлежности на семь-восемь региональных «цивилизаций», вооружённые конфликты между которыми составят политическую доминанту наступающей эпохи. Договариваться с носителями иных религий будет значительно труднее, чем с коммунистами – наследниками европейской традиции, – а потому следует всемерно наращивать боеготовность.

По прошествии более двух десятилетий приходится отметить, что мир без блоковой определённости действительно стал опаснее. Политическое мышление осталось двухполюсным, но полюса утеряли отчётливые очертания. На одном полюсе оказались западные (особенно американские) элиты, охваченные эйфорией победы в Холодной войне и резко снизившие качество прогнозирования и планирования политических операций: анализ военных авантюр уже со второй половины 1990-х гг. оставляет впечатление, что мастеров 1950 – 1980-х сменили дилетанты, не умеющие заглядывать вперёд далее одного хода. Противоположный полюс, опустевший с уходом СССР, сделался средоточием террористических группировок, которые усердно пестовались в предыдущие полвека конкурирующими сверхдержавами и быстро одичали, потеряв хозяев. Этот системный эффект заполнения пустующей ниши неспецифическим видом хорошо известен из экологии – например, место отстрелянных волков занимают одичавшие псы, гораздо более опасные и для биоценоза, и для человека.

Сложившаяся таким образом патология полюсов сделала глобальную геополитическую систему неустойчивой. Международные угрозы дополняют размывающаяся грань между состояниями войны и мира (после 1945 г. самые кровопролитные конфликты происходили без официального объявления войны), а также – с начала XXI в. – между боевыми, производственными и бытовыми технологиями (Joy 2000; Назаретян 2015). В итоге новейшие виды оружия выскальзывают из-под контроля государств и правительств, становясь достоянием неформалов, которые ещё менее чем профессиональные политики готовы отслеживать отсроченные последствия.

Некоторые аналитики усматривают в сложившейся ситуации воплощение Хантингтонова прогноза. Однако наши наблюдения приводят к выводу, что в действительности современный мир переживает не «столкновение цивилизаций», а столкновение исторических эпох, сконцентрированных в едином пространстве-времени планетарной цивилизации. И проходит оно не по границам стран и регионов, а в сознании людей, причём прошлое активно берёт реванш. Пассионарные идеологии, будоражившие народы в ХХ в., утеряли былой мотивационный ресурс (в том числе и либеральная демократия, оторванная от её протестантского основания), и в вакууме стратегических жизненных смыслов реанимируются угасшие было идеологии религиозного и национального фундаментализма. Так углубляется угрожающий дисбаланс между ускоренно развивающимися технологиями и снижающимся качеством гуманитарной культуры. Силовые методы борьбы против возродившихся идеологий Средневековья и Нового времени сродни попытке раздавить ногами расползающиеся полчища тараканов: эффективным средством вытеснения старых смыслов, ставших опасными для существования всей системы, могут служить только новые смыслы. Готова ли современная культура предложить стратегические смысловые ориентиры, освобождающие от деления на «своих» и «чужих»? И успеет ли человечество их освоить?

Такие вопросы перестают быть сугубо академическими. Независимые расчёты, проведённые на стыке веков учёными разных стран, показали, что около середины наступившего столетия ускоряющаяся эволюция на Земле достигает экстремума (так называемая Сингулярность), за которым просматривается грандиозная полифуркация (Snooks 1996; Панов 2005, 2008; Panov 2005; Kurzweil 2005; Singularity… 2012; Назаретян 2015, 2017). В США, России и других странах образованы университеты и академические центры для исследования этого предмета, хотя политики пока не проявляют интереса к их работе.

Что же может следовать за фазовым переходом? Физики-теоретики привели доводы в пользу того, что масштаб управления масс-энергетическими процессами потенциально неограничен и именно развитие сознания определит перспективу Метагалактики (Дойч 2001; Rees 1997; Davies 2004; Smolin 2014 и др.). Ещё раньше гештальтпсихологи показали, что смена концептуальной модели превращает неуправляемые константы в управляемые переменные (Дункер 1981), и это раздвигает потенциальные возможности творческого разума. Значит, можно ожидать, что планетарный цикл эволюции завершится прорывом к её космической фазе с перспективой расширяющегося влияния на универсальные процессы?

Но мы не знаем, каков диапазон развития гуманитарного интеллекта и, следовательно, до какой степени развитие технологий способно уравновешиваться совершенствованием культурно-психологических регуляторов. Роковую роль в судьбе Земной (и любой иной) цивилизации может сыграть неожиданное обстоятельство: диапазон управляемости внешнего мира радикально превосходит диапазон контроля над внутренними импульсами агрессии, так что рано или поздно технологически развивающийся разум погибнет под обломками собственного декомпенсированного могущества.

Отсюда – новейшие версии в космологии, объясняющие удивительное «молчание Космоса». Допускается, что разум изначально несёт в себе программу самоуничтожения, которую удаётся более или менее длительно купировать. Что вероятность образования разума, способного сколь угодно выдерживать груз возрастающей инструментальной мощи, не уничтожив своего носителя, если не равна нулю, то исчезающе мала. В таком случае очень немногие (в пределе – только один) из планетарных очагов во Вселенной способны сформировать разум, соразмерный его универсальному потенциалу, а в остальных реализуются тупиковые линии эволюции.

По этой комплексной версии, события на Земле образуют фронт космической эволюции, а станут они по-настоящему космически релевантными или заведут в очередной эволюционный тупик, определится в ближайшие десятилетия. Если Земная цивилизация не выдержит очередной тест на зрелость, то впереди у неё переход к «нисходящей ветви» истории – необратимая деградация антропо- и биосферы. Вот почему, по словам знаменитого японо-американского физика, «поколение живущих сегодня людей можно смело считать самым значительным из всех, что когда-либо жили на нашей планете. Именно они должны определить, достигнет ли человечество… великой цели или будет ввергнуто в пучину хаоса» (Каку 2012, с.503).

Регресс к «чёрно-зелёной» разновидности политического терроризма вписывается в комплексную ретроградную симптоматику, которая не может не настораживать. Мне не кажутся смешными кадры, на которых священник с кадилом окропляет космические ракеты (после чего они то взлететь не могут, то падают). Или на которых руководители многоконфессиональной страны демонстративно целуют церковные мощи. Хуже всего то, что эта тенденция не ограничена ни Россией, ни регионами Ближнего или Среднего Востока.

Так, по наблюдению корреспондента New York Times Magazine, уже в начале века Белый дом «наполнился молитвенными группами, где изучают Библию, и стал каким-то монастырём с побелёнными стенами» (Wills 2003). Американские аналитики отмечают, что в эпоху острой конкуренции сверхдержав государство активно стимулировало науку и образование, но теперь утеряло к ним интерес. Согласно данным Института Гэллапа, 35% американцев и 70% членов Республиканской партии верят, что Бог создал мир за шесть дней. Почти половина опрошенных полагают, что Конец Света близок и это хорошо. Откат к временам «Обезьяньего процесса» (нашумевшего суда над учителем биологии в 1926-1927 г.г.) настолько выражен, что кое-где вновь ставят вопрос об уголовном преследовании за преподавание теории эволюции (Докинз 2008; Харрис 2011; Mirkovic 2015). Богатые США по-прежнему притягивают талантливых учёных со всего мира, но к ним неохотно обращаются политические лидеры. И если в предыдущие десятилетия ЦРУ проводило гроссмейстерские операции на международной арене, то с 1990-х гг. внешнеполитические решения раз за разом оборачиваются эффектами бумеранга.

В Западной Европе, с одной стороны, протест против растущей иммиграции, спровоцированной насильственным «внедрением демократии» в странах Ближнего Востока и Северной Африки (шахматы «низшего разряда»), возрождает настроения национализма и расизма. С другой стороны, наплыв инородного населения с агрессивными религиозными настроениями сопровождается очень неравномерной демографической динамикой. Отсюда линейные экстраполяции заставляют предположить, что европейцев ожидает либо погружение в дебри Шариата, либо откат к идеологиям первой половины прошлого века и далее – к пародиям на агрессивное средневековое христианство…

Политолог П. Слотердейк, исследовавший предпосылки Первой мировой войны, ввёл в литературу термин катастрофофилия, обозначив так иррациональную жажду «маленьких победоносных войн», которая обуяла массы европейцев, «утомлённых» длительным дефицитом острых переживаний (Sloterdijk 1983). Эта психическая эпидемия, сопровождаемая признаками интеллектуального и духовного регресса, отчётливо диагностируется в последние десятилетия. С поправкой на глобальный масштаб нынешних процессов, в отличие от регионального – европейского масштаба в начале ХХ в. Угрожающий дрейф прослеживается даже в лексике. Полвека тому назад конфронтационная риторика регулярно разбавлялась апелляцией к общечеловеческим задачам сохранения планетарной цивилизации и природной среды. Это не было только данью моде: зафиксированное в Манифесте Б. Рассела – А. Эйнштейна (1955 г.) «Новое политическое мышление» обеспечило те самые межблоковые компромиссы вопреки острейшим военно-политическим противоречиям.

При сравнении с современными политическими текстами контраст бросается в глаза. Заметно возросла частотность слова против при каждом упоминании о международном соглашении или единстве. С указанием на врага, «против» которого следует объединиться. Изобилуют архаичные клише типа национальных интересов. При этом из бесед с идеологами «патриотизма» выясняется, что они не только не готовы предметно обозначить понятие нация в нынешнем сумбуре этнических, конфессиональных, языковых и ценностных конгломератов, но и не различают такие понятия, как интерес, амбиция, импульс, выгода и т.д. Корифеям новой политологии как бы невдомёк, что на нынешнем историческом этапе «национальное будущее» отдельной страны – такая же химера, как безопасность помимо мирового сообщества.

Массовые настроения катастрофофилии проявляются и в авторитетных академических публикациях. В 2016 г. Нобелевский институт мира провёл международную научную дискуссию с критикой нашумевшей книги американского психолога С. Пинкера (Pinker 2011), демонстрирующей последовательное сокращение смертоносного насилия в исторической ретроспективе. Полемисты пришли к выводу, что новая мировая война неизбежна (Taleb; Карелов 2017).

Знакомясь с материалами дискуссии, легко заметить, что авторы трактуют «мировую войну» в версиях первой или второй половины прошлого века (существенно между собой различавшихся), т.е. уподобляются генералам, которые, по ироническому замечанию У. Черчилля, «всегда готовятся к прошлой войне». Между тем реальная угроза сегодня может состоять не в «повторении неслучившегося» (ядерная война, перенаселение планеты – угрозы прошлого века, которые человечеству удалось психологически и технологически преодолеть), а именно в том, о чём речь шла выше: войну всё труднее отличать от мира и «горячую» войну от «холодной». Вспоминаю ещё одного англичанина – поэта Т. Элиота, предупреждавшего, что «мир кончается не взрывом, а всхлипом». Если в ХХ в. мир пребывал на пороге «взрыва», то теперь более вероятен «всхлип». Не конкретизируя здесь сценарии попятного хода истории (который может длиться от суток до тысячелетий – см. (Назаретян 2017)), отмечу, что в любом случае необратимая смена вектора может произойти почти незаметно.

В целом историческая ситуация складывается так, что обозримая перспектива Земли будет зависеть от распространения планетарного и космического сознания. Но таковым не станет сознание, идентифицирующее себя в привязке к национальным, конфессиональным, сословным и прочим общностям. По оптимальному сценарию, идентичности такого рода будут размываться в силу причудливого переплетения исторических достижений и потерь. Беспрецедентное сокращение детской смертности (в середине XVIII в. в Лондоне две трети детей не доживали до пятилетнего возраста, и не во всех европейских странах средняя продолжительность жизни стабильно достигала 20 лет) – величайшее достижение гуманистической культуры, которое почти полностью заблокировало естественный отбор. Экспоненциальное накопление генетического груза делает людей всё более зависимыми от развивающейся медицины, гигиены и прочих привилегий искусственной среды. Продолжением такой тенденции становятся дальнейшее развитие генной инженерии, компьютерных сетей, нанотехнологий и симбиозных носителей разума, а всё это, по логике вещей, должно лишить смысла групповую принадлежность субъекта.

Но прежде, чем факторы такого рода приобретут решающую роль, идеологические настроения могут обернуть технологический прогресс негативной стороной, и тогда дефицит созидательных смыслов превратит новейшие технологии в смертоносное оружие. Поэтому важной задачей на текущем историческом этапе становится выделение общечеловеческих смысловых координат. Добавлю, что такие координаты вне групповых размежеваний заданы новейшей междисциплинарной наукой, а потому параметры задачи стоит уточнить. Я вижу её в эффективном распространении светского образования с элементами Мегаистории (интегральных моделей прошлого, демонстрирующих преемственность космической, биосферной и социальной эволюции), исторической и политической психологии и системного прогнозирования.

Проект международной образовательной кампании, ориентированной на решение такой задачи в аудиториях различного типа и разных уровней подготовки, разрабатывается нашей исследовательской группой (Балашова и др. 2017; Nazaretyan 2017). Специальное внимание предлагается уделить карьерным политикам, особенно молодым, с опорой на их профессиональную специфику. Следует показать, какие международные дивиденды получат те, кто раньше других переориентируется на научно фундированную космополитическую тематику, и помочь выстроить соответствующим образом избирательные программы и технологии.

И последнее. Сегодняшняя Россия может сыграть такую же стабилизирующую роль в глобальной геополитике, какую сыграл СССР в середине ХХ в., когда установление паритета предотвратило дальнейшее использование ядерного оружия. Для этого сейчас не требуется финансовых затрат: умелая перестановка акцентов во внешнеполитической риторике с «защиты национальных интересов» на заботу об устойчивости единой системы (с обращением к научным оценкам обозримых перспектив планетарной цивилизации) обеспечила бы стране широкую «агентуру влияния» и растущую роль на международной арене.

Литература

1. Арутюнян А.А. Западная Европа: от раннего христианства до Ренессанса. Ереван: Наири, 2000.

Arutunian A.A. Zapadnaia Evropa: ot rannego khristianstva do Renessansa. Erevan: Nairi, 2000.

2. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. М.: Прогресс-Академия, 1992.

Aries Ph. Chelovek pered litsom smerti. M.: Progress-Academia, 1992. [Aries Ph. L’Homme devant la mort. Paris: Edition du Seuil].

3. Балашова Н.А., Савченко В.А., Сажиенко Е.В., Назаретян А.П. Мегаистория и глобальные вызовы XXI века: синергетическая модель // Историческая психология и социология истории, 2017, №1, с.193-212.

Balashova N.A., Savchenko V.A., Sazhienko E.V., Nazaretyan A.P. Mega-historia i globalnye vyzovy 21 veka // Istoricheskaya psikhologia i sotsiologia istorii 2017, #1.

4. Бейтман С. Симон де Монфор. Жизнь и деяния. СПб.: Евразия, 2004.

Beitman S. Simon De Montfort. Zhizn’ i deyania. St.Pb.: Eurasia, 2004.

5. Берзин Э.О. Вслед за железной революцией // Историческая психология и социология истории, 2009, т.2, №2, с.184-194.

Berzin E.O. Vsled za zheleznoi revoliutsiei // Istoricheskaya psikhologia i sotsiologia istorii, 2009, #2.

6. Большаков О.Г. История халифата. Т.1 Ислам в Аравии (570-633). М.: Вост. литература, 2000.

Bolshakov O.G. Istoria Khalifata. V.1. Islam v Aravii (570-633). M.: Vostochnaia Literatura, 2000.

7. Бродель Ф. Грамматика цивилизаций. М.: Весь мир, 2008.

Braudel F. Grammatika tsivilizatsiy. M.: Ves’ mir, 2008. [Braudel F. A history of civilizations. NY: Penguin Group: 1995.]

8. Брок П. Отношение к ненасилию в пацифистских сектах в Средние века и раннее Новое время // Ненасилие как мировоззрение и образ жизни (исторический ракурс). М.: ИВИ РАН, 2000, с.39-59.

Brok P. Otnoshenie k nenasiliyu v patsifistskikh sektakh v Srednie veka i rannee Novoe vremia // Nenasilie kak mirovozzrenie I obraz zhizni (istoricheskiy rakurs) Moscow: IVI RAN, 2000.

9. Ганнушкин П.Б. Сладострастие, жестокость и религия // Историческая психология и социология истории, 2011, т.4, №1, с.168-183.

Gannushkin P.B. Sladostrastie, zhestokost’ i religia // Istoricheskaya psikhologia I sotsiologia istorii,, 2011, v.4, #1.

10. Дойч Д. Структура реальности. М. – Ижевск: НИЦ РХД, 2001.

Deutsch D. Struktura realnosti. M.-Izhevsk: NITs RKhD, 2001. [Deutsch D. The fabric of reality. London, N.Y.: Allen Lane, The Penguin Press.]

11. Докинз Р. Бог как иллюзия. М.: КолЛибри, 2008.

Dawkins R. Bog kak illiuzia. M.: KolLibri, 2008. [Dawkins R. The god delusion. L.: Bantam Books.]

12. Дункер К. Структура и динамика процессов решения задач // Хрестоматия по общей психологии. М.: МГУ, 1981, с.358-268.

Duncker K. Struktura i dinamica protsessov reshenia zadach // Khrestomatia po obschei psichologii. M.: MGU, 1981.

13. Какý М. Физика будущего. М.: Альпина нон-фикшн, 2013.

Kaku M. Fizika buduschego. M.: Alpina non-fiction, 2013. [Kakú M. Physics of the future. N-Y etc.: Doubleday.]

14. Каневский Л. Каннибализм. М.: Крон-Пресс, 1998.

Kanevsky L. Cannibalism. Moscow: Kron-Press, 1998.

15. Кант И. Основоположения метафизики нравов // Кант И. Собрание сочинений в восьми томах. Том 4. М.: Чоро, 1994, сс.153-246.

Kant I. Osnovopolozhenia metafiziki nravov // Kant I. Sobranie sochineniy v vosmi tomakh. T.4. m.: Choro, 1994. [Kant I. Grundlegung zur Metaphysik der Sitten // Immanuel Kant. Werke in zwoelf Baenden. Bd. 7. Frankfurt am Main.]

16. Карелов С.В. Футурологи и апокалипсис // Независимая газета, 2017, 17.01.

Karelov S.V. Futurologi i apocalypsis // Nezavisimaya Gazeta, 2017, 17.01.

17. Контамин Ф. Война в Средние века. СПб.: Ювента, 2001.

Kontamin F. Voina v Srednie veka. St.Pb.: Yuventa, 2001 [Contamine Ph. La guerre au Moyen Age. Paris: Presses Universitaires de France].

18. Назаретян А.П. «Агентура влияния» в контексте глобальной геополитической перспективы // Историческая психология и социология истории, 2015, т.8, №1, с.160-171.

Nazaretyan A.P. “Agentura vliania” v kontekste globalnoi geopoliticheskoi perspectivy // Istoricheskaya psickologia i sotsiologia istorii, 2015, vol.8, #1.

19. Назаретян А.П. «Голубь с ястребиным клювом»: об экзистенциальном кризисе антропогенеза // Мир психологии, 2005, №4, с.209-215.

Nazaretyan A.P. “Golub’ s yastrebinym kliuvom”: ob existentsialnom krizise antropogeneza // Mir Psichologii, 2005, #4.

20.  Назаретян А.П. Мегаистория и её «загадочная сингулярность» // Вестник Российской академии наук, 2015, т.83, №8, с.755-764.Nazaretyan A.P. Megaistoria i ee zagadochnaya singularnost’ // Vestnik Rossiyskoi Academii Nauk, 2015, V.83, #8 [Mega-history and its mysterious Singularity // Herald of the Russian Academy of Sciences, Vol.85, #4, pp.352-261]

21. Назаретян А.П. Насилие в СМИ: сегодня и завтра // Вопросы психологии, 2009, №5, с.114-126.

Nazaretyan A.P. Nasilie v SMI: segodnia i zavtra // Voprosy psikhologii, 2009, #5. [Nazaretyan A.P. Virtualization of social violence: A sign of our époque? // Societal and Political Psychology International Review, 2010, Vol.1, #2, р.23-36.]

22. Назаретян А.П. Нелинейное будущее. Изд. 4-е. М.: Аргамак-Медиа, 2017.

Nazaretyan A.P. Nelineinoe buduschee 4^th ed. Moscow: Argamak-Media, 2017

23. Назаретян А.П. Постулат «субъективной рациональности» и опыт теоретической реконструкции потребностно-целевой иерархии человека // Ученые записки Тартуского гос. ун.-та. Вып. 714. Труды по искусственному интеллекту. Тарту: ТГУ, 1985, с.116-132.

Nazaretyan A.P. Postulat sub’ectivnoi ratsionalnocti i opyt reconstructsii potrebnostno-tselevoi iererkhii cheloveka // Proceedings of the Tartu State University. Vol.714. Tartu: Tartu State Univ., 1985.

24. Назаретян А.П. Совесть в пространстве культурно-исторического бытия // Общественные науки и современность, 1994, №5, с.152-160.

Nazaretyan A.P. Sovest’ v prostranstve culturno-istoricheskogo bytia // Obschesvennie nauki i sovremennost’, 1994, #5.

25. Панов А.Д. Единство социально-биологической эволюции и предел её ускорения // Историческая психология и социология истории, 2008, т.2, №2, с.25-48.

Panov A.D. Edinstvo socialno-biologicheskoi evolutsii i predel ee uscorenia // Istoricheskaya psickologia i sotsiologia istorii, v.2, #2.

26. Панов А.Д. Завершение планетарного цикла эволюции? // Философские науки, 2005, №3-4, с.42-49, 31-50.

Panov A.D. Zavershenie planetarnogo tsicla evolutsii? // Filosofskie nauki, 2005, #3-4.

27.  Петровский А.В., Ярошевский М.Г. Основы теоретической психологии. М.: ИНФРА-М, 1998.

Petrovski A.V., Yaroshevski M.G. Osnovy teoreticheskoi psikhologii. M.: INFRA-M, 1998.

28. Петровский В.А. К психологии активности личности // Вопросы психологии, 1975, №3, с.26-38.

Petrovski V.A. K psichologii activnosti lichnosti // Voprosi psychologii, 1975, #3.

29. Савчук В.В. Насилие и цивилизация комфорта // Антропология насилия. СПб.: Наука, 2001, с.476-496.

Savchuk V.V. Nasilie i tsivilizatsia comforta // Antropologia nasilia. St.Pb.: Nauka, 2001.

30. Сагадеев А.В. Гуманизм в классической мусульманской мысли // Историческая психология и социология истории, 2009, т.2, №1, с.180-186.

Sagadeyev A.V. Gumanizm v classicheskoi musulmanskoi mysli // Istoricheskaya psickologia i sotsiologia istorii, v.2, #1.

31. Сорокин П.А. Долгий путь. Автобиографический роман. Сыктывкар: Шыпас, 1991.

Sorokin P.A. Dolgyi put’. Avtobiograficheskiy roman. Syktyvkar: Shypas, 1991.

32. Трегубов Л.З., Вагин Ю.Р. Эстетика самоубийства. Пермь: КАПИК, 1993.

Tregubov L.Z., Vagin Yu.R. Estetika samoubiystva. Perm’: KAPIK, 1993.

33. Уколова В.И. Поздний Рим: пять портретов. М.: Наука, 1992.

Ukolova V.I. Pozdniy Rim: piat’ portretov. M.: Nauka, 1992.

34. Фукуяма Ф. Конец истории? // Вопросы философии, 1990, №3, с.84-118.

Fukuyama F. Konets istorii? // Voprosi filosofii, 1990, #3. [Fukuyama F. The end of history? // The National Interest, 1989, #16, p.3-18.]

35. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций? // Полис. Политические исследования, 1994, №1, c.33-48.

Huntington S. Stolknovenie tsivilizatsiy? // Polis. Politicheskie issledovania. [Huntington S. The Clash of Civilizations? // Foreign Affairs, Summer 1993, v.72, #3, p.22-49.]

36. Харрис С. Конец веры. Религия, террор и будущее разума. М.: Эксмо, 2011.

Hurries S. Konets very. Religia, terror i buduschee razuma. M.: Eksmo, 2011. [Hurries S. The end of faith. Religion, terror and the future of reason. N.Y., London: Norton & Co.]

37. Ярхо В.Н. Была ли у древних греков совесть? (К изображению человека в аттической трагедии) // Историческая психология и социология истории, 2010, т.3, №1, с.195-210.

Yarkho V.N. Byla li u drevnikh grekov sovest’? (K izobrazheniyu cheloveka v atticheskoi tragedii) // Istoricheskaya psikhologia i sotsiologia istorii, 2010, v.3, #1.

38. Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Политиздат, 1991.

Jaspers K. Smysl i naznachenie istorii. M.: Politizdat, 1991. [Jaspers K. Vom Ursprung und Ziel der Geschichte. Frankfurt/Main, Hamburg: Fischer Bucherei.]

39. Bettelheim B. The informed heart. N.Y.: Free press, 1960.
40. Cockburn J.S. Patterns of violence in English society: Homicide in Kent, 1560-1985 // Past & Present, 1991, 130, p.70-106.
41. Davies P. The cosmic blueprint: New discoveries in nature’s ability to order Universe. Philadelphia & London: Templeton Press, 2004.
42. Eisner M. Long-term historical trend in violent crime // Crime & Justice, 2003, 30: 83-142.
43. Elias N. The civilizing process: Sociogenetic and psychogenetic investigations. Rev. ed. Cambridge, Mass: Blackwell, 1939/2000.
44. Gurr T.R. Historical trends in violent crime: A critical review of the evidence // Crime & Justice: An annual Review of Research, 1981, 3(29): 295-353.
45. Hare R.D. Without conscience: The disturbing world of psychopaths among us. N.Y.: Guilford Press, 1999.
46. Helder R., Desor D.,Toniolo A.-M. Potential stock differences in the social behavior of rats in a situation of restricted access to food // Behavior Genetics, 1995. Vol.25, #5: 483-487.
47. Joy B. Why the future doesn’t need us? // Wired, 2000, April: 238-262.
48. Keeley L.H. War before civilization. The myth of the peaceful savage. N.Y.: Oxford Univ. Press, 1996.
49. Kurzweil R. The singularity is near: When humans transcend biology. N.Y.: PB, 2005.
50. Mirkovic A. The real end of history // From Big Bang to global civilization: A Big History Anthology. Vol.1. Delhi: Primus Books, 2015: 188-208.
51. Nazaretyan A.P. 21^st century challenges: On some forecasting inferences of big history // Origins, 2017, Vol.VII, #2, p.6-16.
52. Nazaretyan A.P. Fear of the dead as a factor in social self-organization // Journal for the Theory of Social Behaviour, 2005. Vol.35, #2: 155-169.
53. Nazaretyan P. Technology, psychology and catastrophes: On the evolution of non-violence in human history // Social Evolution & History, 2009, Vol.8, #2, p.102-132.
54. Panov A.D. Scaling law of the biological evolution and the hypothesis of the self-consistent Galaxy origin of life // Advances in Space Research, 2005, 36: 220–225.
55. Pinker S. The better angels of our nature. The decline of violence in history and its causes. N.Y.: Viking Penguin, 2011.
56. Rees M. Before the beginning. Our universe and others. N.Y.: Helix Books, 1997.
57. Russel B. Why I am not a Christian. N.Y.: Simon and Schuster, 1957.
58. Sherif M., Harvey O.J., White B.J., Hood W.R. and Sherif C.W. Intergroup conflict and cooperation: The Robber’s cave experiment. Norma, Oklahoma: Univ. of Oklahoma Press, 1961.

59.  Singularity hypotheses. A scientific and philosophical assessment. A.H. Eden, J.H. Moor, J.H. Søraker and E. Steinhart (eds.). Berlin Heidelberg: Springer-Verlag, 2012.

60. Sloterdijk P. Kritik der zynischen Vernunft. 1 und 2. Bnd. Frankfurt am Main: Edition Suhrkamp, 1983.
61. Smolin Lee. The Singular Universe and the reality of time: A proposal in natural philosophy. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2014.
62. Snooks G.D. The dynamic society. Exploring the sources of global change. London and N.Y.: Routledge, 1996.
63. Taleb N.N. The “long peace” is a statistical illusion. http://www.fooledbyrandomness.com/pinker.pdf
64. Wills G. With God on His side // New York Times Magazine, March 30, 2003.

А.П. Назаретян

Вопросы психологии, 2017, №6, с.3-18